Гармонь заиграла хорал. Мощная волна звуков поднялась из недр басов, отхлынула, и, словно тая в небесном блаженстве, взмыл под самый купол ангельский хор звонких детских голосов, уступивших место замогильному напеву монахов, в сопровождении зловещих аккордов органа, из которых все явственнее и явственнее выделялась задорная песенка о монашенке, что в глухую ночь пробирается к монаху.

А пока карлик, подмигивая, подмаргивая и шепелявя, тоненьким голоском святоши так живо изображал эти любовные похождения, что фрау Юлия покраснела и не решалась глаз поднять даже на фрау Люкс, которая принимала эту шутку так же безмятежно, как и все в жизни, трое мальчишек спустились из окна спальни по зарослям плюща в монастырский сад, где приметили грядку ранней клубники. Крупные спелые ягоды рдели среди листьев, обрызганных сверкающими каплями недавнего дождя.

Комната Соколиного Глаза помещалась на втором этаже. Один конец длинной бечевки привязали к оконной задвижке, другой — к дужке корзинки для шитья фрау Юлии, после чего корзинка сброшена была на грядку, как удочка.

Работали молча и поспешно. За несколько минут три пары рук наполнили корзинку доверху.

Раздался вопль ужаса, для слов не хватило времени. Двое уже как обезьянки карабкались по плющу. А маленького Люкса, который всегда так углублялся в свое дело, что переставал замечать окружающее, успели схватить две молоденькие монашки. Худенькое тельце извивалось и барахталось, но силы были слишком неравны.

Тут сын письмоводителя, наполовину свесившись из окна, закричал: «А клубника-то! Клубника!», как натаскивают щенка, крича ему «Мышка! Где мышь?» При этом он приспустил корзину с ягодами.

Монашенка подскочила, чтобы схватить корзинку. Но корзинка тотчас взлетела вверх. Мальчик раскачивал ее, как маятник! А монашенка подпрыгивала. Широкий рукав завернулся до плеча. Рука была молодая и белая.

И хотя то были детские глаза, руки она больше не подняла.

Однако хитрость не удалась, вторая монашенка не выпустила свою жертву. Маленький Люкс мужественно боролся, он упирался руками ей в живот, в грудь, в густо покрасневшее лицо и, наконец, повалился на землю.

Объединенными усилиями монашки поволокли барахтающегося загорелого мирянина, который вломился в их сад, как сама жизнь, под красный бук, на скамью подсудимых. Их нежные лица, обрамленные белыми накрахмаленными чепцами, порозовели, глаза сверкали лазурью.

Они лишь недавно постриглись, посвятив себя пречистой деве Марии, но, судя по всему, несколько поторопились отказаться от мирских утех. И той и другой едва исполнилось семнадцать лет.

Мальчики, улегшись животом на подоконник, с напряженным вниманием, как завсегдатаи галерки, следили за разыгравшейся внизу драмой. Хотя обе девы презрели обет не подымать глаз на существо другого пола и со всем пылом отдались борьбе с маленьким мужчиной, укротить его оказалось не так-то легко. Он царапался и брыкался, а когда они спросили, знает ли он, что воровать грешно, даже стал кусаться.

Но тут действие перекинулось в зрительный зал. Сын письмоводителя крикнул с галерки на сцену:

— А то, что вы делаете, не грешно? Уж вам-то и подавно Бог не велит.

Монашки тут же освободили преступника. Они согрешили. Опустив головы, пристыженные, удалились они в глубь сада, где показалась настоятельница. Обе преклонили перед ней колени.

После свадебного пира все пять друзей отправились к портному Фирнекезу.

— Сегодня опять писали про одну австрийскую труппу, она… ну, как это называется, совершила турне по Южной Америке. Кучу денег заработала. — Оскар, по обыкновению, глядел куда-то вверх.

В тот день и для письмоводителя не существовало ничего невозможного на свете. Выпитое на свадьбе пиво бурлило в нем, пуская пузыри надежды.

— Мы могли бы уже на пароходе выступать… А ты бы собирал деньги.

Теобальд Клеттерер — он, пошатываясь, шел в середине — считал, что Южная Америка, пожалуй, все-таки далековата от его сада. Сад предстал перед ним плоский и зеленый, каким и был; белый домик покачался-покачался, но под конец все же стал на место.

Он хотел привести поговорку «В чужом краю хлеб дешев, да пресен, а дома хоть кисел, да честен», но припомнил только конец, который несколько раз и повторил: «…а дома хоть кисел, да честен». Повиснув на локте у Оскара, он предостерегающе подымал кверху указательный палец.

Отец Ханны шел впереди. Десяток кружек пива был для него сущий пустяк. Он отличался железным здоровьем. Придется времени потрудиться, прежде чем в его черной, как смоль, бороде протянутся серебряные нити.

В приподнятом настроении друзья ввалились в мастерскую Фирнекеза. На стене рядком висели на плечиках четыре фрака.

Господин Фирнекез шил слишком длинной ниткой, ритмически выбрасывая и сгибая руку в локте. В движениях его чувствовалась какая-то торжественная важность. Голова была опущена, и он глядел исподлобья. Глаза налились кровью.

Рядом с ним на двух стульях стоял крохотный гробик и в нем — Карльхен.

Рука отца и белая нитка ходили взад и вперед над лимонно-желтым личиком.

На здоровяка Оскара смерть младенца не могла произвести особого впечатления. Теобальд Клеттерер на все тягостные события отзывался честным молчанием. Пришлось письмоводителю говорить за всех:

— Какая жалость. Отчего это он?

Господин Фирнекез сначала сделал еще стежок. Потом показал большим пальцем на кухонную дверь. И продолжал шить. Сделал еще два стежка и теперь уже головой и налитыми кровью глазами указал на кухню и повторил тот же жест большим пальцем. Смерть сына глубоко его потрясла.

— Кто его знает, может быть, это и к лучшему. Что хорошего увидел бы он в жизни! — сказал письмоводитель.

Это были не пустые слова, он это искренне чувствовал, выстрадал в суровом поединке с жизнью. Но проникнуть в сумрачно-беззвездный мир портного они не могли. Как часто прежде, когда в комнате никого не было и все кругом затихало, склонял он свое обезображенное коростой лицо над бельевой корзиной, позволяя маленьким ручонкам цепляться за его узловатый палец, и приговаривал: «Ах ты тютька, ах ты тютька!» Одно только словечко, бессмысленное словечко, но оно заключало в себе весь мир, все счастье портного Фирнекеза.

Жена приоткрыла дверь. Глаза ее распухли от слез. Черты плоского серого лица окончательно стерлись под ударами судьбы. Она качнула бессильно свисавшей рукой, хотела что-то сказать, но издала только нечленораздельный звук. Дверь закрылась.

Каждый нес свой фрак на сгибе правой руки. Шли молча, шеренгой. Если навстречу попадался прохожий, два фрака, уступая дорогу, отставали, затем снова присоединялись к первой паре. Поверх каждого фрака лежал белый жилет.

— Все дело в том, что фрау Фирнекез понятия не имеет, как ходить за детьми, — прервал тягостное молчание Оскар.

Письмоводитель сперва стыдливо поглядел на три перламутровые пуговицы жилета, который ему предстояло надеть.